На крылечке сидит Ганна с двумя мальчиками и Оленкой. Андрийко поместился на ступеньке у ее ног с одной стороны, а Оленка с другой; Юрась, все еще бледный и хилый, лежит белокурою головкой у ней на коленях. В сторонке, на мураве, сидят Катря с Оксанкой и плетут себе венки из золотых гвоздик да синих волошек.
Ганна рассказывает детям о том, как томятся невольники на турецких галерах, в полону у татар, как их вызволяют оттуда казаки, как они сами спасаются бегством и сколько опасностей и случайностей встречается им в пути. И Оленка, и Андрийко слушают рассказ затаивши дыхание, сжимая свои черные брови, а Юрко уже задремал, убаюкиваемый ровным голосом Ганны. Но, несмотря на свой непрерываемый рассказ, Ганна не перестает думать все об одном: вот уже два дня, как дожидается дядька здесь в Суботове гонец из Варшавы с письмами от какого то важного лица, а дядька все нет... Говорил, что вернется через неделю, вот уже десятый день в исходе, а их все нет. Каждый вечер поджидают их, а все понапрасну... Не случилось ли чего?..
Взгляд ее скользнул по черному двору, мимо собравшихся уже возле огромного казака косарей и остановился на молоденьких дивчатках. Сидя на зеленой траве с полными фартуками цветов, они сами казались двумя большими цветками, поднявшими свои головки из травы. Дивчатка о чем то говорили; Ганна не слыхала их слов, но, глядя на их молоденькие, оживленные лица, ей почему то вспомнилось свое безотрадное детство, подернутое туманом, а потом пришли на мысль и горячие слова Богдана, его молодое, воодушевленное лицо, и собственные муки, и слезы, и Ганне вдруг сделалось жаль чего то: не то своей уплывающей молодости, не то своих развеявшихся грез... Тихая тоска охватила ее, и рука Ганны замерла неподвижно на белокурой головке Юрка.
В противоположной стороне неба вырезался и словно повис в сиреневато розовой мгле полный красный месяц...
– О, уже повень! – заметила Катря, подымая к небу глаза.
– А когда они уехали, кончалась только первая квадра! – вздохнула Оксана.
– Значит, скоро приедут, – ответила тихо Катря, проникаясь необыкновенным почтением к грусти подруги, еще недоступной для нее.
– Ох, когда то, – опустила печально голову Оксана, – а может быть, и случилось что... Ты разве не слыхала, какие только ужасы рассказывал тот безрукий, что пришел вчера на хутор?
– Ну, с батьком... – заметила уверенно Катря, – с батьком не может ничего случиться, да и Олекса ж не кто нибудь, а запорожский казак!
– А может, он не с паном дядьком, а прямо поехал на Запорожье, – вздохнула опять Оксанка.
– А, что ты верзешь! – вскрикнула даже сердито Катря. – Ну, как такое говорить?! И как бы это он поехал на Запорожье, не попрощавшись с тобой?
– А почему б же ему непременно прощаться со мной?
– Почему? – переспросила Катря, бросая на Оксану лукавый, выразительный взгляд.
– Ну да, почему? – повторила уже несмело Оксана, краснея и опуская глаза.
– Потому что он кохает тебя! – отрезала Катря, но Оксана не дала ей окончить.
– Катруся, голубочка, серденько мое, когда б же тому правда была! – обвивала она шею подруги руками, пряча у ней на плече свое вспыхнувшее лицо.
– Правда, правда! – повторяла настойчиво Катря, стараясь освободиться от рук подруги и заглянуть ей прямо в глаза.
– Откуда ты знаешь, откуда ты знаешь? – шептала Оксана, припадая еще крепче к плечу подруги.
– Потому что он всегда на тебя только и смотрит, с тобою всегда розмовляет, где ты, туда и он идет, – говорила торопливо Катря. – Потому что он тебе дарунки всегда привозит, потому что, – добавила она решительно, – он не хотел уезжать из Суботова на Запорожье, а что ж бы ему за утеха была без тебя на хуторе сидеть?
– Серденько, рыбонька моя, – прижималась к ней Оксана, – когда б ты знала, как мне сумно без него! А когда он уедет на Запорожье, Катруся, голубочка, я... я... умру без него!
– Ну, вот уж и умру! – развела руками Катруся.
– Да, да, умру, – продолжала горячо Оксана. – Я буду каждую минуту думать, что с ним случилось что нибудь, что он забыл меня, покохал другую, что он... Ох, Катруся, ты не знаешь, как я люблю его!
Вдруг неожиданный резкий детский крик прервал слова Оксаны. Дивчатка оглянулись.
По направлению ворот бежали вперегонку Андрий и Оленка, отчаянно размахивая руками.
– Тато, тато едет и Олекса с ним! – кричали они что есть духу.
Действительно, за живою стеной зелени плавно опускались и подымались, приближаясь к воротам, две красные казацкие шапки и два дула рушниц. Слышался частый топот приближающихся коней.
– Они, они! – вскрикнула Оксана не то с радостью, не то с испугом. – Катруся, голубочка, уйдем отсюда: я не могу здесь... при всех... он увидит, что я плакала... Голубочка, уйдем скорее, скорее!
И дивчата, оставивши свои начатые венки, бросились поспешно к дому.
Топот коней раздался явственно, и в распахнутые настежь ворота влетел белый конь Богдана, а за ним и гнедой Морозенка. Кони лихо пронеслись по двору галопом и остановились как вкопанные перед крыльцом.
– Добрый вечер! – поклонилась радостная Ганна, спускаясь с крыльца. – Что так забарылись?
– Не по воле, – ответил угрюмо Богдан, соскакивая с коня и передавая повод Морозенку.
Дети бросились целовать его руку.
– Ну, ну, вы, дрибнота, – ласково отстранял их Богдан, – садитесь ка лучше на коней да поезжайте с Морозенком в конюшню.
В одно мгновенье ока Андрийко очутился уже в седле отца, а Олекса подсадил Оленку на своего коня и торжественно повел их по направлению к конюшне.
– Что ж, дома все благополучно? – спросил Богдан, подымаясь вверх по ступеням.
– Слава богу, – ответила Ганна и, заметивши сумрачное выражение лица Богдана, поспешила добавить: – Без вас, дядьку, приехал гонец из Варшавы и привез от какого то магната листы, а от кого, не сказал.
– Гонец из Варшавы? – вскрикнул Богдан, сразу меняясь в лице. – Где же эти пакеты? Скорее, скорее давай!
Ганна бросилась в будынок и возвратилась с двумя пакетами в руках. Один из них был большой и солидный, запечатанный восковою печатью, а другой небольшой, без всякой печати, туго перевязанный красною ленточкой. Богдан торопливо взломал печать. По мере чтения лицо его прояснялось все больше и больше, сжатые брови расходились, морщины разглаживались на лбу...
Богдан просмотрел еще раз бумагу и, сложивши ее, обратился бодро к Ганне:
– Добрые вести, Ганнусю, посылает нам господь! – Затем он развязал с недоумением маленький пакет, глянул на подпись да так и замер весь. "Марылька? – чуть не вскрикнул он. – Боже мой, что ж это значит? Отчего?" И, не давая себе ответа на тысячу разных вопросов, вихрем закружившихся в его голове, Богдан жадно принялся читать это письмо.
Сначала от волнения и неожиданности он мог только с трудом разобрать нестройные, кривые буквы, изукрашенные множеством завитушек, но дальше чтение пошло уже легче.
"Коханому, любому тату, – начиналось письмо, – нет, напрасно я называю своего названного отца любым, коханым: он недобрый, он не любит Марыльки, он совсем забыл свою доню; кинул ее и ни разу не приехал, не справился даже, как ей живется и какая она стала теперь!"
Невольная улыбка осветила лицо Богдана: из за этих кривых нетвердых строчек выплыло перед ним прелестное, кокетливое личико Марыльки, с капризно надутыми губками.
"А я никогда не забываю тата, потому что люблю... Я всегда думаю о том, что он обещал приехать и забрать свою Марыльку", – стояло в письме.
Дальше шли рассказы о своей жизни. Марылька жаловалась Богдану, что ей живется куда как плохо у Оссолинских, что ее держат не как равную, а как приймачку. У Оссолинских де взрослая дочь, и они не хотят, чтобы она, Марылька, показывалась вместе с нею, потому что за Марылькой шляхетство больше упадает, чем за канцлеровой дочкой. А очень ей нужны эти шляхетские залеты! Они ее оскорбляют, и нет ни одного щырого человека, чтобы мог ее защитить. Она прячется от них, она все время вспоминает своего славного коханого тата. Вспоминает о том, как он ее спас от погибели на турецкой галере.
"Тато, конечно, смеяться будет и не поверит Марыльке, а она согласилась бы с радостью все те же ужасы перенести вновь, лишь бы снова встретиться с татом и так провести остальное путешествие, как тогда провели они. Только... ах! Что ж бы из этого вышло? Недобрый тато опять бы оставил ее у чужих людей. А если так, то пусть тато никогда не ищет встречи с нею, потому что теперь она не перенесла бы этого..." Здесь слова обрывались и несколько слов расплывалось в круглые пятнышки.
"Слезы! – резнуло молнией в голове Богдана. – Она плакала, она скучала обо мне! Бедняжка, бедняжка моя!" Дальше Марылька желала Богдану всего доброго да хорошего и просила вспомнить хоть разочек бедную маленькую Марыльку, у которой на всем широком свете остался один только "тато Богдан".
Окончив чтение, пан сотник просмотрел еще раз письмо и словно замер в каком то очаровании. Это маленькое письмецо вызвало перед ним какими то неведомыми чарами тысячи забытых образов и картин. Они нахлынули на него неожиданно неотразимой толпой. То он видел красавицу Марыльку на руках свирепого запорожца при пожаре турецкой галеры, то она выглядывала, прелестная и воздушная, как небесное виденье, из какой то туманной дали и словно Манила его к себе, то снова сидела она перед ним в роскошном наряде на ковре в каюте на атаманской чайке, обдавая его чарующим взглядом своих синих очей, то он держал ее у себя на руках, бледную, как водяная лилия, с закрытыми глазами и упавшею до земли роскошною, золотистой косой.
Письмо было пропитано душистым розовым маслом, и этот опьяняющий запах вызывал в его воображении еще живее, еще блистательнее ее чарующий образ. Неподвижный стоял Богдан, сжимая в руке маленький желтый листок; кровь приливала к его лицу, к вискам горячею, жгучей волной. Какое то смутное, темное чувство захватывало его дыхание, теснило грудь. Среди всей его трудной, исполненной тревог и опасностей жизни снова появился перед ним так нежданно негаданно этот дивный опьяняющий образ, словно светлый, манящий ручей перед истомленным в пустыне путником. О, припасть к его журчащим струям, утолить свою жгучую жажду и, забывши свой караван, свой долгий, утомительный путь, уснуть под нежный лепет его навек опьяняющим сном!
– Добрые вести, дядьку? – прервала, наконец, молчание Ганна.
– Счастливые, счастливые, Ганнусю! – вскрикнул порывисто Богдан и заключил неожиданно в объятия растерявшуюся и вспыхнувшую Ганну.
Весть о возвращении пана быстро облетела весь двор: все наперерыв спешили приветствовать его.