Брат Максим уже давно нас ждет.
Богдан оделся, согрелся несколькими глотками водки, и путники отправились наконец в путь; переправились по маткам, как по понтонам, на другую Сторону, пошли зарослями, перебрались ползком через чагары, еще раз переправились по маткам и выбрались, наконец, на тот таинственный, затерявшийся между недоступными плавнями жабиный остров, где уселся своим вольным кошем Кривонос.
Весь остров был покрыт кудрявою зеленью приречных древесных пород, между которыми преобладала верба; седоватые, мягкие волны ее отливали серебром и придавали картине особенную прелесть.
По пути к землянке Чарнота отделился было куда то в сторону и теперь вышел вместе с Кривоносом навстречу Богдану.
– Слыхом слыхать, видом видать! – протянул Кривонос еще издали руки. – Каким тебя ветром занесло в эти жабьи трущобы?
– Ветром добрым, хорошим, – ответил взволнованно Богдан, – давно жданным и только теперь посланным нам господом богом.
– О?! –обнял его Кривонос. – Так это что же? Значит, и я дожился до такой радости? Только постой, постой, друже, какая весть? Или такая, чтобы, засучив рукава, вы купаться по горло во вражьей крови и упиться ею допьяна, или, может быть, вновь "обицянки цяцянки, а дурневи радость"?..
– Нет, уже не обицянками пахнет, – возразил возбужденно Богдан, – а скоро начнется и пир, да такой, что враги наши запляшут на нем до упаду!
– Э, да на таких радостях нужно выкупать и душу в горилке, – вскрикнул Кривонос. – Гайда ж в мой курень! Милости прошу: почти и мой угол, и мою чарку!
Землянка была вырыта, очевидно, наскоро и не приспособлена для жилья; она представляла довольно большую и неглубокую яму, прикрытую сверху лозой и дерном, а внизу устланную соломой. Через солому просачивалась в иных местах грязная вода, а потому сверх соломы набросаны были воловьи да овечьи шкуры, а сверх них уже лежали плащи и полушубки. В углах валялось ценное оружие и разная утварь, между которой блистала и серебряная посуда. Хозяин и Богдан улеглись на шкурах, а Чарнота засуетился, и через минуту перед ними появился огромный окорок, половина барана, хлеб и сулея доброй горилки. Выпили по ковшу, по другому и принялись за еду. Утоливши голод, Богдан рассказал подробно друзьям о речах короля, о разговорах с Оссолинским и Радзиевским, о планах этой кучки истинно преданных его величеству и благу отчизны людей, о желании их приборкать магнатов, поднявши власть короля, о стремлении привлечь на свою сторону Казаков, единственных и вернейших в этом деле помощников, для чего и затевается ими война. Кривонос слушал эти доклады с мрачным вниманием, опоражнивая ковш за ковшом и приговаривая себе изредка в ус:
– Чулы, слыхали!..
Когда же Богдан прервал свой рассказ, потянувшись за сулеей и за кухлем, то Кривонос глубоко вздохнул и произнес разочарованным голосом:
– Стара байка!
– Да, ничего нового, – вздохнул и Чарнота.
– Постойте, панове, – улыбнулся Богдан, – дайте промочить глотку!
– А коли так, друже, то промочи, – подсунули сулею товарищи.
– Видите ли, братове, – крякнул Богдан и заметил вскользь Чарноте: –Добрая у тебя горилка, ровно кипит... Да, так видите ли, обо всем этом мне намекали и в письме на Масловом Ставу, да лично то я убедился в правоте этих сообщений, только свидевшись с королем, после морского похода, когда он меня отправил за границу с поручениями нанимать войска и заключать союзы.
– Все это, друже, журавель в небе, – произнес нетерпеливо Чарнота, закашливаясь от сильной затяжки дымом.
– Есть и синица в руке, – поднял голос Богдан. – Вот сейчас получены мною через полковника Радзиевского уже прямые распоряжения готовить чайки к походу, получены на это и деньги; кроме того, присланы нам бунчук, булава и наше старое, повитое славою знамя, увеличено число рейстровиков, обещано возвратить права.
– Наше знамя, – вскрикнул Чарнота, не слушая уже остальных слов Богдана, – вернулось из плена? Опять услышим шелест его!? И булава засверкает перед войском? А с нею и боевые потехи... и бури... и грозы... и стоны врагов, и казацкий покрик! Эх, друзи мои, браты родные! – обнял он порывисто Богдана. – Да ведь это такой пир, такой праздник, что сердце не выдержит сидеть в этой клетке, – ударил он себя кулаком в грудь, – а выскочит от радости! Наливай, наливай полные, Максиме, ковши, чтобы через край лилось, как у меня на душе!
– Это так, это взаправду, – потирал себе руки и Кривонос, – теперь уже держитесь... Настал слушный час, уже и задам же я моим благодетелям бенкет, такую пирушку, какой не было и в пекле на свадьбе сатаны с ведьмой!
Все чокнулись и осушили переполненные ковши.
– Вы там пускайте на дно голомозого турка, а я тут позаймусь с мосцивыми ляшками... потешу душу свою!
– Нет, друже мой, рыцарю мой любый, – прервал Богдан, положа на плечо его руку, – так не выходит; уже коли король на нас опирается, то нужно его волю чинить и покоряться ей в боевой справе.
– Как же это? Оставить ляшков панов в покое, чтобы жирели здесь от людской крови? – вытаращил налитые кровью глаза хмелевший уже Кривонос.
– До поры, до времени... – успокоил его Богдан. – Сначала королю, нужно, чтобы мы нападением на неверных вызвали их на войну с Польшей, а потом уже он, для защиты отчизны, поднимет посполитое рушенье, значит, и. всех коза ков, станет во главе войска, возьмет в руки полную власть, приборкает магнатов, поставит другие законы, восстановит наши, права...
– Стой, стой! Я что то в толк не возьму – крикнул Кривонос, – словно вот путается в башке... Как же это? Даст права и все этакое... а когда же гнать из родных земель лютых ляхов?
– Да и согласятся ли еще паны с королем? Они такой гвалт поднимут на сейме, что и сюда долетит их veto! – добавил Чарнота.
– Вот тогда то мы глотки им и заткнем, – закурил люльку Богдан, – для этого то самого и будет король нас держать в полном комплекте; война ему только и нужна для предлога, чтоб поднять нас, а там уже нашею оружною рукой он будет стричь своих королят, как баранов.
– А ежели проклятые ляхи не поднимут гвалта? – приподнялся Кривонос на локте, загораясь адским огнем.
Так, значит, мы спокойно возьмем свои предковские права и запануем на родной Украйне... – поднял торжественно люльку Богдан.
– И не будем гнать и резать ляхов?
– Да на что же, коли дадут все нам без боя?
– Нет! Не бывать этому! – заревел Кривонос и ударил кулаком с такой силой о деревянный обрубок, что он подскочил, опрокинулся, разбив вдребезги сулею и раскидав ковши.
Разбитый каганец покатился на землю. В палатке водворился мрак... Молча встал Чарнота, вышел ощупью из землянки и возвратился с новым каганцем; он установил опрокинутый обрубок, поставил на него новую сулею, каганец и зажег его. Внутренность землянки снова осветилась тусклым красноватым светом.
Кривонос сидел, оперши свою голову на руки; у него из разбитого о сук кулака текла кровь, ложилась темными пятнами на лбу, на щеке, застывала каплями на усах... но он не замечал этого... Богдан и Чарнота мрачно молчали. Давило всех зловещее чувство.
– Слушай, Максиме! – прервал, наконец, молчание Богдан. – Не было и не будет довеку, до суду, чтобы ляхи паны спокойно нам уступили права! Кинутся они на нас, как волки!
– Это верно! – кивнул головой и Чарнота. – Не уступят они нам наших земель, не уступят награбленного добра; зубами будут держаться, пока мы их не выбьем до последнего...
Кривонос облегченно вздохнул, провел рукою по лбу, покрытому крупными каплями пота, размазал по лицу кровь, поднял ковш и, наполнив его оковитой, кинул в рот молча.
– Не тревожься, брат! – ударил его дружески по колену Богдан. – Будет пир кровавый и пьяный, только нужно нам запастись пивом, а до того времени поуспокоить гостей: вот я и приехал просить тебя, от имени братьев, оставить здесь на время лыцарские потехи, а отправиться с нами на басурман.
– Так и знал! – ударил себя в грудь Кривонос. – Предчувствовало проклятое сердце!
– Друже мой! Усмири его! – промолвил с глубоким чувством Богдан. – Ты свое сердце потешишь, а Украйне, матери нашей несчастной, нанесешь ужасный удар...
Кривонос зарычал и заскрежетал зубами, как ущемленный в западне лев.
– Ведь пойми, – продолжал Богдан, – что сейчас, пока ни у короля, ни у нас ничего еще не готово; пока мы безоружны, бессильны, то своим полеваньем ты только раздразнишь панов, разбудишь их, всеоружных, усыпленных нашей мнимой покорностью, раньше времени и испортишь навеки всю справу...
– Проклятье! – вскочил Кривонос и, выпрямившись, ударился головой о потолок землянки; земля посыпалась градом, пламя в каганце заколебалось от движения воздуха удлиненными языками. Окровавленный, освещенный красноватыми пятнами мутного света, с сверкающим взором, с надвинутыми косматыми бровями, с посиневшим шрамом и обнаженной до пояса грудью – Кривонос был поистине ужасен и напоминал собою раненого, разъяренного зверя.
Тянулась немая минута.
– Что же делать, мой любый, – прервал ее наконец потрясенный Богдан, – больше ждали, меньше ждать... да и не ждать, а в другом только месте начать лыцарский герц.
– Эх, брате Богдане, – отозвался горячо Чарнота, – да разве нас только лыцарские герци манят. Ведь не дети мы, не безусые хлопьята!
– В том то и горе, – продолжал он, – что надо бросить все на волю этих извергов панов! Что татары? С татарами можно жить по приятельски, ей богу! Да вот, посуди: ни они земель у нас не отымают, ни на свою веру не приневоливают, ни наших прав не касаются... вот что! Позволяют даже по соседски пасть табуны на ихних степях, так же, как и мы им... Правда ведь? Так?
Богдан молча кивнул головою, а Кривонос остановил дикий блуждающий взор на Чарноте.
– Только что вот... – возражал сам себе Чарнота с паузами, – иногда налетами грабят, так и мы не дарим, а тешим также свою удаль. Да я скажу еще так, что и добре, что грабят, ей богу, добре! От их набегов нам даже польза... Раз, – они не дают нам спать, а будят... да, будят силу казачью, закаляют лыцарскую удаль, а два, – что шарпают и даже чаще наших лютых врагов, заставляют их искать у нас помощи, а стало быть, и нам прибавляют больше весу!
– Провались я на этом месте, – захрипел наконец Кривонос, – коли Чарнота не правду сказал! А что станется, пане брате, если мы татар совсем повоюем? Ведь тогда они Польше не будут страшны, а без них мы не нужны.