"Ничто не мучит, не гнетет меня, мне бы только уехать, куда — и сам не знаю, но подальше, может быть, в Африку, в Индию. Потому что я могу жить только совсем один, в лесу", — такими словами завершается роман классика норвежской литературы Кнута Гамсуна "Пан" (1894), получивший всеобщее признание западноевропейской и российской интеллигенции начала ХХ века. Принадлежат эти слова герою произведения — лейтенанту Глану, решившему навсегда порвать с цивилизованным миром и уединиться в глухом первозданном уголке природы, где нет "суеты сует", меркантильного духа, человеческих пороков и общественного бездушия. Роман Кнута Гамсуна и его герой невольно вспоминаются, когда знакомишься с мемуарами и статьями, в которых, так или иначе, отразилась жизнь и судьба удивительного русского поэта Николая Гумилева. Добровольный скиталец и пилигрим, Гумилев исколесил и исходил тысячи верст, побывал в непроходимых джунглях Центральной Африки, пробирался сквозь чащи мадагаскарского леса, изнемогал от жажды в песках Сахары, увязал в болотах северной Абиссинии. Постоянное напряжение сил, риск, лишения… Чем объяснить все это? Неумолимой страстью к перемене мест, жаждой приключений? Желанием испытать свой характер, волю? Или бегством из цивилизованного "рая", описанного в романах Кнута Гамсуна "Пан" и "Смерть Глана"? Скорее всего, и тем, и другим, и третьим. С единственной лишь поправкой, что в отличие от гамсуновского героя — лейтенанта Глана, черпавшего силы в собственной гордыне и презрении к людям, духовной опорой поэта в его скитаниях и лишениях были глубокое религиозное чувство и любовь к ближнему.
Я в лес бежал из городов,
Впустую от людей бежал…
Теперь молиться я готов.
Рыдать, как прежде не рыдал,
Пора, пора мне отдохнуть:
Свет беспощадный, свет слепой
Мой выпил мозг, мне выжег грудь.
Я грешник страшный, я злодей:
Любил я правду и людей,
Но растоптал я идеал…
("Я в лес бежал из городов…")
Неслучайно значительную часть поэтического наследия Гумилева составляют стихотворения и поэмы, наполненные евангельскими сюжетами и образами, пронизанные любовью к главному действующему лицу Нового Завета — Иисусу Христу. Примечателен в этом смысле поэтический этюд "Христос", выполненный в нежных пастельных тонах, в истинно импрессионистском духе:
Он идет путем жемчужным
По садам береговым,
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным.
"Здравствуй, пастырь!
Рыбарь, здравствуй:
Вас зову я навсегда,
Чтоб блюсти иную паству
И иные невода.
Лучше ль рыбы или овцы
Человеческой души?
Вы, небесные торговцы,
Не считайте барыши:
Ведь не домик в Галилее
Вам награда за труды, —
Светлый рай, что розовее
Самой розовой звезды.
Солнце близится к притину,
Слышно веянье конца,
Но отрадно будет Сыну
В Доме Нежного Отца".
Не томит, не мучит выбор,
Что пленительней чудес?!
И идут пастух и рыбарь
За искателем небес.
Явственно ощущается в этом стихотворении мастерски созданная пространственная перспектива: бегущая вдоль берега морского дорога, уткнувшиеся в песок рыбацкие челны, спокойная гладь моря, сливающаяся на горизонте с небом, приближающееся "к притину" солнце… Все это наполнено прозрачным, "жемчужным" воздухом, теплыми красками: белыми цветом весенних садов, голубоватыми полутонами безоблачного неба, синевой морских волн, розоватыми лучами заходящего солнца.
Интересно сравнить стихотворение Гумилева с небезызвестным евангельским сюжетом: "Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море; ибо они были рыболовы; и говорит им: идите за мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тот час, оставивши сети, последовали за Ним". (Матф. 4, 18–20) Поэт из довольно сухого сообщения одного из евангелистов создал удивительную по красоте картину, передающую его искреннюю любовь к центральному персонажу Нового Завета. Как тут не вспомнить мемуары Гумилевой, жены старшего брата поэта Дмитрия, "Забытой повести листы", где говорится об истоках возникновения этой симпатии, об атмосфере, окружавшей братьев в родительском доме: "Дети воспитывались в строгих принципах православной религии. Мать часто заходила с ними в часовню поставить свечку, что нравилось Коле. С детства он был религиозным и таким же оставался до конца своих дней — глубоко верующим христианином. Коля любил зайти в церковь, поставить свечку и иногда долго молился перед иконой Спасителя". Иисус Христос стал нравственно-этическим идеалом Гумилева, а Новый Завет, повествующий о жизни и деяниях Спасителя — его настольной книгой. Мировоззренческая концепция Гумилева получила предельное выражение в заключительной строфе поэтической новеллы "Фра Беато Анджелико":
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей — мгновенна и убога.
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
Не один десяток стихотворений и поэм Гумилева созданы на основе евангельских легенд, притч, наставлений. Достаточно вспомнить поэму "Блудный сын", стихотворения "Ворота рая", "Христос сказал: "Убогие блаженны…", "Рай", "Рождество в Абиссинии", "Храм твой, Господи, в небесах…" и другие. Нельзя не заметить, какая постоянная борьба происходит в его душе, как мечется она между двумя непримиримыми чувствами — гордостью (по-христиански гордыней) и смирением. Как тут не вспомнить Достоевского, воскликнувшего однажды: "Смирись, гордый человек!". Апогея человеческая гордыня лирического героя достигает в пер вой части поэмы "Блудный сын", своеобразной интерпретации Гумилевым известной евангельской притчи. Восстановим завязку этого незамысловатого дидактического фрагмента Священного писания: "Еще сказал: у некоторого человека было два сына; и сказал младший из них: отче! Дай мне следующую часть имения. И отец разделил им имения. По прошествии немногих дней, младший сын, собрав се, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно" (Лук. 15, 11–13). И сравним его с началом поэмы Гумилева:
Нет дома, подобного этому дому!
В нем книги и ладан, цветы и молитвы!
Но видишь, отец, я томлюсь по иному:
Пусть в мире есть слезы, но в мире есть битвы.
На то ли, отец, я родился и вырос,
Красивый, могучий и полный здоровья,
Чтоб счастье побед заменил мне твой клирос.
И гул изумленной толпы — славословья.
Я больше не мальчик, не верю обманам,
Надменность и кротость — два взмаха кадила,
И Петр не унизится пред Иоанном,
И лев перед агнцем, как в сне Даниила.
Позволь, да твое приумножу богатство,
Ты плачешь над грешным, а я негодую,
Мечом укреплю я свободу и братство,
Свирепых огнем научу поцелую.
Весь мир для меня открывается внове,
И я буду князем во имя господне…
О счастье! О пенье бунтующей крови!
Отец, отпусти меня… завтра… сегодня!..
Переосмыслив евангельскую притчу, поэт наполняет ее содержанием, имеющим непосредственную связь с происходящим в его душе: непрекращающейся борьбою религиозного чувства, взывающего к смирению духа, "кротости", и генетической тяги к вечной перемене мест и открытиям новых земель, немыслимой без "пенья бунтующей крови", гордыни и "надменности", а также отчаянной попытки примирить две эти враждующие силы. Где же тот первозданный мир, адамова обитель, где "нету слов обидных и властных"? Где прекрасные "девы-жрицы с эбеновой кожей", поклоняющиеся "странным богам"? От гогеновского "древнего рая" осталось лишь "золотое воспоминание". "Занзибарские девушки пляшут и любовь продают за деньги". Не увенчавшиеся успехом поиски "земного рая" трансформировались в лирических откровениях Гумилева в поиски обещанного религией "рая небесного". Особенно это заметно в стихотворениях "Рай" и "Ворота рая", в основу которых положена евангельская легенда о хранителе ключей от рая апостоле Петре, одном из любимых учеников Христа. Мечты о "земном" и "небесном" рае — это тот самый поиск совершенных жизненных обстоятельств, способных привести в порядок хаотические душевные порывы, исключить смятение и шатания, которые вызывают всплески непомерной человеческой гордыни. Постепенно поэт приходит к мысли, что человек — игрушка в руках неба, и надежды иной раз перечеркиваются мгновенно, по воле всемогущего рока:
Все мы, святые и воры,
Из алтаря и острога,
Все мы — смешные актеры
В театре Господа Бога.
("Театр")
В статье "Жизнь стиха" Гумилев горько восклицает: "Кому же приходилось склоняться над своей мечтой, чувствуя, что возможность осуществить ее потеряна безвозвратно?" Казалось бы, положение безвыходное. И все-таки… Выбор оказывается совершенно неожиданным: монастырское затворничество. Ранимая и вечно мятущаяся между двумя непримиримыми началами душа поэта не находит для себя иного выхода.
Есть на море пустынном монастырь,
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарен немеркнущею славой.
В тот золотой и белый
монастырь,
Туда б уйти, покинув мир
лукавый!